За кем идёшь, Армения?
В тот вечер Ереван был разговорчив. Камни на проспекте Маштоца обменивались репликами, фонари моргали с усталой укоризной, а Арарат, как всегда, молчал — и в этом молчании было больше содержания, чем во всех вечерних речах.
На площади стоял он. Не гигант и не карлик — самый обыкновенный. В шляпе и пиджаке, которые сидели так, словно были взяты взаймы с чужого плеча. Он говорил. Говорил много, быстро, почти истерично, словно опасался паузы, в которой мог возникнуть вопрос.
Повернувшись спиной к Арарату, он повторял, делая широкий жест рукой:
— Мы идём вперёд, — в светлое будущее.
И тут, по воле Бога, кто-то из народа задумался — куда вперёд? Впереди не просматривалось дороги. Там стоял туман — не книжный, не романтический, а канцелярский, с запахом плохо напечатанных обещаний. В этом тумане растворялись слова «память», «честь», «долг», «ответственность», зато различались другие вывески — про «другую Армению».
За ним шла страна — даже после утраты сакральной арцахской земли, глядя на соплеменников, погибших и выживших ценой всего. Шла не строем — Армения никогда так не ходила. Каждый шёл по-своему: старик с фотографией сына, женщина с закрытым паспортом, солдат с молчанием в глазах, человек в очках с вопросом, на который давно не находилось ответа.
Армения смиренно следовала за ним, как когда-то брели безмолвные караваны на Алеппо — те самые, чья численность в 1915 году во много раз превосходила число турецких конвоиров. Их было больше, но это не имело значения. Они шли молча, принимая судьбу с христианским смирением, словно вера запрещала им сопротивляться, словно они согласились с тем, чтобы жизнь их детей была отнята чужой бесчеловечностью.
— Не оглядывайтесь, — говорил он. — Прошлое мешает. Память вредит.
Но прошлое не уходило. Оно сидело на лавочках, смотрело из окон, стояло у церквей и напоминало без слов: страна без памяти движется быстро — но направление у такого движения редко бывает верным.
Он спешно вёл Армению не к обрыву — это было бы слишком прямолинейно. Он вёл её в коридор: длинный, ярко освещённый, с гладкими стенами, на которых висели аккуратные инструкции — как думать, что помнить, в кого верить и о чём лучше не спрашивать. В этом коридоре было спокойно. Не стреляли. Не требовали жертв. Со временем исчезало ощущение, что ты находишься у себя дома. И только Арарат, оставшийся позади, всё так же молчал.
Он знал: страны гибнут не тогда, когда проигрывают войну, а тогда, когда поражение начинают называть развитием. Он шёл вперёд. Армения — за ним.
А где-то между шагами и словами оставался вопрос — негромкий, не оформленный, отложенный на потом: если дорога выбрана не здесь и не нами, а вдали от армянской земли, от нашей веры и памяти, то придём ли мы в конце пути туда, где нас ждёт свет? Где нас не ждут с ятаганом, как наших предков?
Гор Балаян
В тот вечер Ереван был разговорчив. Камни на проспекте Маштоца обменивались репликами, фонари моргали с усталой укоризной, а Арарат, как всегда, молчал — и в этом молчании было больше содержания, чем во всех вечерних речах.
На площади стоял он. Не гигант и не карлик — самый обыкновенный. В шляпе и пиджаке, которые сидели так, словно были взяты взаймы с чужого плеча. Он говорил. Говорил много, быстро, почти истерично, словно опасался паузы, в которой мог возникнуть вопрос.
Повернувшись спиной к Арарату, он повторял, делая широкий жест рукой:
— Мы идём вперёд, — в светлое будущее.
И тут, по воле Бога, кто-то из народа задумался — куда вперёд? Впереди не просматривалось дороги. Там стоял туман — не книжный, не романтический, а канцелярский, с запахом плохо напечатанных обещаний. В этом тумане растворялись слова «память», «честь», «долг», «ответственность», зато различались другие вывески — про «другую Армению».
За ним шла страна — даже после утраты сакральной арцахской земли, глядя на соплеменников, погибших и выживших ценой всего. Шла не строем — Армения никогда так не ходила. Каждый шёл по-своему: старик с фотографией сына, женщина с закрытым паспортом, солдат с молчанием в глазах, человек в очках с вопросом, на который давно не находилось ответа.
Армения смиренно следовала за ним, как когда-то брели безмолвные караваны на Алеппо — те самые, чья численность в 1915 году во много раз превосходила число турецких конвоиров. Их было больше, но это не имело значения. Они шли молча, принимая судьбу с христианским смирением, словно вера запрещала им сопротивляться, словно они согласились с тем, чтобы жизнь их детей была отнята чужой бесчеловечностью.
— Не оглядывайтесь, — говорил он. — Прошлое мешает. Память вредит.
Но прошлое не уходило. Оно сидело на лавочках, смотрело из окон, стояло у церквей и напоминало без слов: страна без памяти движется быстро — но направление у такого движения редко бывает верным.
Он спешно вёл Армению не к обрыву — это было бы слишком прямолинейно. Он вёл её в коридор: длинный, ярко освещённый, с гладкими стенами, на которых висели аккуратные инструкции — как думать, что помнить, в кого верить и о чём лучше не спрашивать. В этом коридоре было спокойно. Не стреляли. Не требовали жертв. Со временем исчезало ощущение, что ты находишься у себя дома. И только Арарат, оставшийся позади, всё так же молчал.
Он знал: страны гибнут не тогда, когда проигрывают войну, а тогда, когда поражение начинают называть развитием. Он шёл вперёд. Армения — за ним.
А где-то между шагами и словами оставался вопрос — негромкий, не оформленный, отложенный на потом: если дорога выбрана не здесь и не нами, а вдали от армянской земли, от нашей веры и памяти, то придём ли мы в конце пути туда, где нас ждёт свет? Где нас не ждут с ятаганом, как наших предков?
Гор Балаян