ЧЕРНОВИК НЕИЗДАННОЙ КНИГИ
Глава
Иосиф Бродский
Вчерашний вечер испортился мне окончательно и бесповоротно. Сидел я, мирный труженик пера, в своей коммунальной клетушке, покуривая и слушая, как за стеной соседи режут барана радиоприемником, как вдруг почуял недоброе. Воздух сгустился, стал вязким, словно студень из бульона с позавчерашней лапшой. И явился он.
Не он, конечно, а некий гражданин. Худой, до невозможности длинный, в заграничном плаще, который сидел на нем, как на вешалке. Лицо его напоминало лошадь, умудренную долгими размышлениями о тщете существования. В глазах — холодная, северная тоска, та самая, что пронизывает гранит невских набережных и выедает душу за десять лет.
— Вы по какому вопросу? — спросил я, чувствуя, как сердце мое медленно и верно опускается в валенках.
Гражданин поморщился, будто от сквозняка, идущего от моих слов.
— Вопрос не в том, по какому я вопросу, — произнес он голосом, в котором скрипел балтийский лед. — Вопрос в том, куда деваться частному случаю из ряда вон в эпоху, не терпящую лишних склонений. Вы же тут, я слышал, по части… метафизики?
Он осмотрел мою комнату, его взгляд задержался на запотевшей бутылке с остатками чего-то желтого, на стопке бумаг, на коптящей керосиновой лампе. Вздохнул.
— У вас тут, я вижу, довольно тесно. Как в чернильнице, из которой все мысли уже высосаны перьевой ручкой. Но ничего, я не надолго.
Он достал папиросу, но не закурил, а лишь вертел ее в длинных, нервных пальцах.
— Меня, знаете ли, выселили. Не из квартиры, это сущие пустяки. Меня выселили из империи. Выбросили, как отработанный шлак. А империя, она, понимаете, как язык. Попадешь в ее пасть — назад не выплюнет. Только вперед, через гортань истории, в желудок забвения. Я там теперь и нахожусь. В желудке. Или в кишечнике. Не суть.
Я молчал, понимая, что имею дело либо с сумасшедшим, либо с поэтом. В моей практике это часто одно и то же.
— И что же вы намерены делать? — осмелился я спросить.
— Что делает язык, когда его лишают речи? — переспросил он, и в уголках его рта заплясали чертики иронии. — Он немеет. А потом находит новый рот. Я и нашел. Там, на Западе. Но это, поверьте, очень странное ощущение — говорить чужим ртом. Слова те же, а прикус — другой. И сны снятся на чужом языке. Даже крысы в подвале грызутся с английским акцентом.
Вдруг он резко встал, его тень накрыла всю комнату, уперлась в потолок.
— Ну, я пойду. Просто заглянул. Напоминаю вам, гражданин мастер, что отчуждение — не диагноз, а норма. А поэт в мире — всегда эмигрант. Даже не покидая своей кухни. Всего доброго. И не пейте эту желтую гадость, от нее портится почерк.
Он повернулся и вышел, не закрыв за собой дверь. Я подошел и выглянул в темный, пахнущий кошкой и капустой коридор. Никого. Лишь из-под двери соседа доплывали всхлипы саксофона.
И тут я осознал, что он был не один. За ним, в самой гуще теней, стояла та самая, знакомая мне по иным визитам, фигура в плаще с поднятым воротником. И в руках у нее был не трость, а скрипка. Но играла она не на струнах, а на самых нервах бытия.
Да, определенно, этот длинный гражданин был из их компании. Из тех, кому назначена вечная ссылка. Но не в Сибирь, а в сам язык. И его надзиратель — не человек, а рифма, что венчает собой пустоту.
©️Информационно-аналитический портал «Русская община Армении», текст, 2025
#Черновикнеизданнойкниги
Глава
Иосиф Бродский
Вчерашний вечер испортился мне окончательно и бесповоротно. Сидел я, мирный труженик пера, в своей коммунальной клетушке, покуривая и слушая, как за стеной соседи режут барана радиоприемником, как вдруг почуял недоброе. Воздух сгустился, стал вязким, словно студень из бульона с позавчерашней лапшой. И явился он.
Не он, конечно, а некий гражданин. Худой, до невозможности длинный, в заграничном плаще, который сидел на нем, как на вешалке. Лицо его напоминало лошадь, умудренную долгими размышлениями о тщете существования. В глазах — холодная, северная тоска, та самая, что пронизывает гранит невских набережных и выедает душу за десять лет.
— Вы по какому вопросу? — спросил я, чувствуя, как сердце мое медленно и верно опускается в валенках.
Гражданин поморщился, будто от сквозняка, идущего от моих слов.
— Вопрос не в том, по какому я вопросу, — произнес он голосом, в котором скрипел балтийский лед. — Вопрос в том, куда деваться частному случаю из ряда вон в эпоху, не терпящую лишних склонений. Вы же тут, я слышал, по части… метафизики?
Он осмотрел мою комнату, его взгляд задержался на запотевшей бутылке с остатками чего-то желтого, на стопке бумаг, на коптящей керосиновой лампе. Вздохнул.
— У вас тут, я вижу, довольно тесно. Как в чернильнице, из которой все мысли уже высосаны перьевой ручкой. Но ничего, я не надолго.
Он достал папиросу, но не закурил, а лишь вертел ее в длинных, нервных пальцах.
— Меня, знаете ли, выселили. Не из квартиры, это сущие пустяки. Меня выселили из империи. Выбросили, как отработанный шлак. А империя, она, понимаете, как язык. Попадешь в ее пасть — назад не выплюнет. Только вперед, через гортань истории, в желудок забвения. Я там теперь и нахожусь. В желудке. Или в кишечнике. Не суть.
Я молчал, понимая, что имею дело либо с сумасшедшим, либо с поэтом. В моей практике это часто одно и то же.
— И что же вы намерены делать? — осмелился я спросить.
— Что делает язык, когда его лишают речи? — переспросил он, и в уголках его рта заплясали чертики иронии. — Он немеет. А потом находит новый рот. Я и нашел. Там, на Западе. Но это, поверьте, очень странное ощущение — говорить чужим ртом. Слова те же, а прикус — другой. И сны снятся на чужом языке. Даже крысы в подвале грызутся с английским акцентом.
Вдруг он резко встал, его тень накрыла всю комнату, уперлась в потолок.
— Ну, я пойду. Просто заглянул. Напоминаю вам, гражданин мастер, что отчуждение — не диагноз, а норма. А поэт в мире — всегда эмигрант. Даже не покидая своей кухни. Всего доброго. И не пейте эту желтую гадость, от нее портится почерк.
Он повернулся и вышел, не закрыв за собой дверь. Я подошел и выглянул в темный, пахнущий кошкой и капустой коридор. Никого. Лишь из-под двери соседа доплывали всхлипы саксофона.
И тут я осознал, что он был не один. За ним, в самой гуще теней, стояла та самая, знакомая мне по иным визитам, фигура в плаще с поднятым воротником. И в руках у нее был не трость, а скрипка. Но играла она не на струнах, а на самых нервах бытия.
Да, определенно, этот длинный гражданин был из их компании. Из тех, кому назначена вечная ссылка. Но не в Сибирь, а в сам язык. И его надзиратель — не человек, а рифма, что венчает собой пустоту.
©️Информационно-аналитический портал «Русская община Армении», текст, 2025
#Черновикнеизданнойкниги