Category: Russian Community

ИЗ НЕИЗДАННОЙ КНИГИ
Глава. Нестеров
За диваном
В мастерской пахло краской, скипидаром и тем особым запахом старого московского дома — воском, пылью и тишиной. Михаил Васильевич, казалось, жил внутри этой тишины: седой, сосредоточенный, он двигался бесшумно, будто не желая тревожить ни пространство, ни собственные мысли. Но в глазах его, голубых и очень внимательных, жила тревога. Осенью 1922 года она стала привычной, как пасмурное небо за окном.
Он отодвинул тяжёлый дубовый диван — с высокой спинкой, с вытертыми резными завитками. За ним, прислонённые к стене, стояли холсты. Он выбрал один — не самый большой, но тот, к которому возвращался чаще других. Поставил на мольберт, и пылинки в луче света медленно закружились, словно воздух на мгновение очнулся.
И вот она — Волга. Не разлив и не простор, а именно берег — тот, что остаётся в памяти без названия и координат. И двое. Один — странник с лицом, словно обращённым внутрь себя, строгим и ясным. Он говорит, но слова будто не предназначены для слуха. Другой стоит рядом и слушает. Не ученик и не собеседник — просто человек, остановившийся на мгновение. В его позе нет покорности, но есть внимание. Между ними нет жестов и подтверждений — только тихое совпадение ритмов. Слышится не речь, а её внутренний ход, спокойный, как дыхание.
Чем дольше смотришь, тем отчётливее возникает ощущение несоответствия. Голос — мирный, а мир вокруг словно напряжён. Молодые берёзы на переднем плане не склоняются — они дрожат, как от внутреннего толчка. Небо, написанное в серебристо-жемчужных тонах, тяжело и сдержанно. Это было не про погоду. В этом небе чувствовалось ожидание.
— Михаил Васильевич, — спросил я негромко, — а кто они?
Он не ответил сразу, продолжая смотреть на холст, словно позволяя ему договорить.
— Он — отец Леонид. Священник. Я встретил его в Армавире, когда скрывался от войны. Человек тихой, подлинной жизни.
Он сделал паузу.
— А второй… второй может быть любым. Тем, кто ещё рядом. Тем, кто не прошёл мимо.
— Почему они «за Волгой»?
— Потому что там Русь. Та, что осталась по ту сторону происходящего. Не на карте — в душе, — сказал он просто. — Я ищу Христа не в блеске куполов. Я ищу Его на дороге. Там, где ещё открывают дверь.
Он подошёл к окну, отодвинул занавеску.
— Чувствуешь ветер? Он и здесь, и на картине. Это ветер истории. Он ломает берёзы, рвёт облака, старается стереть и странника, и его слово. Но слово уже сказано.
Он снова посмотрел на холст, и в его лице появилось то редкое выражение, когда строгость отступает.
— Потом я уберу их обратно. За диван. Пусть побудут там. В тишине.
И тогда стало ясно: это была не просто картина. Это было убежище. В этой комнате, за высоким диваном, хранилась страна — негромкая, духовная, почти невидимая. Её берега были написаны краской, её небо — сдержанным светом, а её голосом был безмолвный разговор двух фигур под тревожным небом.
А за окном жил 1922 год, и ветер гнал по мостовой бумагу и листву. Но здесь, в мастерской, держался иной воздух — тот, что не рассеивается. Пока стоит диван. Пока жива память.
Лев Якутянин (2025)
#Нестеров

Молчи, пусть слова отдохнут,
Они расхождений полны,
Молчать, это праведный труд,
Нет речи, честней тишины.
Молчи, и услышь свою суть,
Познай, сколько сказано зря,
Молчи… Ничего не вернуть.
Унынием пахнет заря.
Молчи, и попятится грусть,
Что стал ты внезапно никем,
Отбрось, то что знал наизусть,
Не в тот ты ворвался Эдем…
© Арам Гюрджян 07.12.2025
#рифмованные #мысли

АНАСТАСОВ СОН
Анастас Иванович проснулся от того, что на неподвижно висящем портрете шевельнулись усы. Не на портрете товарища Сталина – тот пребывал в идеальном, восковом спокойствии. Шевельнулись его собственные, густые и чёрные, на его же собственном изображении в рамке, полученном в прошлом году к юбилею.
«Галлюцинация, – мгновенно констатировал он. – Переутомление. Надо бы сгонять в Сочи. Или в Минеральные Воды».
Но ехать никуда не хотелось. Хотелось лежать в полутьме кабинета на кожаной софе, где даже в июльскую жару веяло прохладой казённого камня, и слушать, как за стенами гудит, живёт, гремит столица. Он был её частью – этой бесконечной, сложной машины. Не шестерёнкой. Скорее тем, без чего всё начинает скрипеть.
Он прикрыл глаза, и тут же услышал лёгкое шуршание. Открыл. На бюро, рядом с хрустальным пресс-папье в виде танка, сидел маленький, не больше крысы, бес. Не классический, рогатый, а вполне советский, служебный. В стёганой ватной телогреечке, в сапожках. На голове – пилотка с малюсенькой, но отчётливой красной звёздочкой.
– Товарищ Микоян? – пропищал бес, листая какую-то потрёпанную папку.
– Я самый, – ответил Анастас Иванович без особого удивления. В его жизни, длинной, как железнодорожная насыпь, случалось и не такое.
– По документам выходит – вам пора, – деловито сообщил бес, тыча крохотным коготком в бумагу. – Пора на покой. В небытие, так сказать. Согласно графику.
– Какой график? – спросил Микоян мягко. Он приподнялся на локте, и его глаза, умные, проницательные, как у хорошего врача, сузились.
– Общий. Неминуемость. Смена эпох, – бес развёл лапками. – Всё имеет конец. Вы же знаете.
– Знаю, – кивнул Микоян. – Но в вашем графике, очевидно, не учтён коэффициент живучести.
– ???
– Формула выживания, дружок. Она проста: никогда не быть первым. Никогда не быть последним. Всегда быть рядом. И немного в стороне. Ты посмотри на меня, – Анастас Иванович сел, его голос зазвучал задушевно, по-товарищески. – Революция, Гражданская, индустриализация, война, оттепель… Сколько их, эпох-то? А я всё тут. Я, понимаешь, как хороший миндальный торт. Не первое блюдо, не последнее. Но всегда к месту. И всем вроде как приятен.
Бес нахмурился, сбился, поскрёб коготком по пилотке, словно потерял нужную строку.
– Но неминуемость…
– Неминуемость обычно настигает тех, кто слишком спешит оказаться впереди, – заметил Микоян. – Я же предпочитаю ехать в вагоне. Или, на худой конец, на подножке. Но в потоке. В самом потоке.
Он потянулся к столику, взял печенье «Юбилейное», отломил кусочек и протянул бесу.
– Угощайся. Продукция моей фабрики. Неплохо, а?
Бес, смущённо, взял крошку. Попробовал. Пискнул одобрительно.
– Вкусно.
– Вот видишь, – улыбнулся Микоян. Его усы, настоящие, на лице, задорно подрагивали. – И ведь переживёт нас всех, этакая вкусная мелочь. И портреты, и лозунги… – он кивнул на неподвижное лицо в раме на стене, – всё это уходит быстрее, чем кажется. А торт «Киевский» и «Юбилейное» печенье – останутся. Потому что это – вне графика. Это – навсегда.
Бес что-то забормотал, смущённо покопался в своей папке, а потом просто взял и растаял. Растаял, как дымка от папиросы «Казбек» в спокойном воздухе кабинета.
Анастас Иванович Микоян лёг обратно на прохладную кожу, заложил руки за голову. За окном, над Москвой, медленно плыла июльская луна, большая, бледная, ни на что не влияющая. Он смотрел на неё и думал о том, что завтра нужно будет обязательно позвонить насчёт новых холодильников для «Артека». И про рецептуру абхазских лепёшек не забыть. И про то, как бы ещё улучшить качество мороженого. Потому что без этого всё остальное не имеет вкуса. Всё остальное – суета, графики и мелкие, недальновидные бесы. А он, Анастас Иванович, будет жить. Потому что он – вне графика. Он – вечный. Как миндальный торт. Как хорошее мороженое.
#АнастасовСон

ИЗ НЕИЗДАННОЙ КНИГИ
Глава. Сарьян
Он пришёл в себя не сразу. Сначала было ощущение цвета — не зрительного, а телесного, словно вокруг него сомкнулась тёплая, плотная среда. Охра держала землю, синева наполняла высоту, зелень дышала между ними. Он стоял — и уже это удивляло. Под ногами ощущался камень: неровный, живой, настоящий.
Перед ним нависали скалы. Они не служили фоном — в них была опора. За ними открывался горный проход, уходящий вглубь, где горы стояли слоями, будто само время выстроилось уступами. Пространство расширялось к плато, и там воздух становился светлее и свободнее, как в местах, где человек давно научился жить, а не сопротивляться.
Он поднял взгляд. Над горами, почти вне земного движения, белела вершина Арарата. Не вся гора — только верхушка, как предел. Она не давила величием и не требовала поклонения. Она просто была — чистая, холодная, ясная, как память, к которой не прикасаются.
— Значит, так, — тихо сказал он.
Собственный голос прозвучал непривычно, и тогда он понял: он здесь не мысль и не воспоминание.
Он двинулся дальше. Внизу, между холмами, текла река. В одном месте она срывалась небольшим водопадом — без шума и эффектности, словно спокойно выполняя свою работу. По берегам росли деревья — не густо, но так, что света и тени было ровно столько, чтобы человек не чувствовал себя лишним.
Чуть в стороне стоял дом. На его плоской крыше женщины танцевали. Танец был круговым, замкнутым, древним. Они двигались без спешки и без задержек, так, будто сам круг существовал раньше них и переживёт их. Платья вспыхивали цветом, и этот цвет отзывался в горах, в холмах, в реке. Это был не праздник — это была форма жизни.
Он подошёл ближе. Одна из женщин посмотрела на него. Во взгляде не было ни удивления, ни вопроса.
— Ты вернулся, — сказала она.
Он хотел ответить, но понял, что здесь слова не нужны. Круг сомкнулся, танец продолжился, и он не почувствовал себя посторонним. Напротив — стало ясно, что этот танец возможен и без него, и именно поэтому в нём нет фальши.
У дороги стояли чёрные быки. Крупные, тяжёлые. Они не двигались, но в их неподвижности чувствовалась сила. Казалось, они удерживают землю одним своим присутствием. Он подошёл и положил руку на тёплую шерсть.
— Вы здесь, чтобы мир не стал слишком лёгким, — сказал он.
Бык медленно повернул голову. В этом движении не было ни согласия, ни отказа — только спокойное знание.
Выше, на холме, стоял храм. Не высокий и не главный, но поставленный так, что без него всё вокруг потеряло бы равновесие. Он не притягивал взгляд — он собирал пространство. Река, дорога, дом, плато, даже Арарат сходились к нему не линиями, а внутренним смыслом.
Он поднялся и остановился у входа. Входить не требовалось. Храм существовал не для шага, а для меры. И тогда стало ясно главное. Он оказался здесь не случайно. Он не вошёл в картину — он в неё вернулся. Не как художник. Как человек, которому однажды открылся этот мир.

Этому миру не нужны объяснения и не требуется исправление. Он просто живёт.
Он оглянулся в последний раз: скалы держали форму,
горы уходили вглубь,
Арарат стоял над всем,
река текла, деревья дышали,
женщины танцевали,
быки удерживали землю,
храм молчал.
Он повернулся и пошёл вниз по дороге. Шаги не звучали, словно земля уже знала их и не нуждалась в подтверждении. Картина не удерживала его. Она отпустила.
Когда его не стало, свет на камне у дороги дрогнул — и остался. Не следом. Тенью.
Тенью человека, который ушел, но однажды видел этот мир так, как его больше не видит никто.
Лев Якутянин (2025)
#Сарьян #НеизданнаяКнига