Blog

ИЗ НЕИЗДАННОЙ КНИГИ
Глава. Нестеров
За диваном
В мастерской пахло краской, скипидаром и тем особым запахом старого московского дома — воском, пылью и тишиной. Михаил Васильевич, казалось, жил внутри этой тишины: седой, сосредоточенный, он двигался бесшумно, будто не желая тревожить ни пространство, ни собственные мысли. Но в глазах его, голубых и очень внимательных, жила тревога. Осенью 1922 года она стала привычной, как пасмурное небо за окном.
Он отодвинул тяжёлый дубовый диван — с высокой спинкой, с вытертыми резными завитками. За ним, прислонённые к стене, стояли холсты. Он выбрал один — не самый большой, но тот, к которому возвращался чаще других. Поставил на мольберт, и пылинки в луче света медленно закружились, словно воздух на мгновение очнулся.
И вот она — Волга. Не разлив и не простор, а именно берег — тот, что остаётся в памяти без названия и координат. И двое. Один — странник с лицом, словно обращённым внутрь себя, строгим и ясным. Он говорит, но слова будто не предназначены для слуха. Другой стоит рядом и слушает. Не ученик и не собеседник — просто человек, остановившийся на мгновение. В его позе нет покорности, но есть внимание. Между ними нет жестов и подтверждений — только тихое совпадение ритмов. Слышится не речь, а её внутренний ход, спокойный, как дыхание.
Чем дольше смотришь, тем отчётливее возникает ощущение несоответствия. Голос — мирный, а мир вокруг словно напряжён. Молодые берёзы на переднем плане не склоняются — они дрожат, как от внутреннего толчка. Небо, написанное в серебристо-жемчужных тонах, тяжело и сдержанно. Это было не про погоду. В этом небе чувствовалось ожидание.
— Михаил Васильевич, — спросил я негромко, — а кто они?
Он не ответил сразу, продолжая смотреть на холст, словно позволяя ему договорить.
— Он — отец Леонид. Священник. Я встретил его в Армавире, когда скрывался от войны. Человек тихой, подлинной жизни.
Он сделал паузу.
— А второй… второй может быть любым. Тем, кто ещё рядом. Тем, кто не прошёл мимо.
— Почему они «за Волгой»?
— Потому что там Русь. Та, что осталась по ту сторону происходящего. Не на карте — в душе, — сказал он просто. — Я ищу Христа не в блеске куполов. Я ищу Его на дороге. Там, где ещё открывают дверь.
Он подошёл к окну, отодвинул занавеску.
— Чувствуешь ветер? Он и здесь, и на картине. Это ветер истории. Он ломает берёзы, рвёт облака, старается стереть и странника, и его слово. Но слово уже сказано.
Он снова посмотрел на холст, и в его лице появилось то редкое выражение, когда строгость отступает.
— Потом я уберу их обратно. За диван. Пусть побудут там. В тишине.
И тогда стало ясно: это была не просто картина. Это было убежище. В этой комнате, за высоким диваном, хранилась страна — негромкая, духовная, почти невидимая. Её берега были написаны краской, её небо — сдержанным светом, а её голосом был безмолвный разговор двух фигур под тревожным небом.
А за окном жил 1922 год, и ветер гнал по мостовой бумагу и листву. Но здесь, в мастерской, держался иной воздух — тот, что не рассеивается. Пока стоит диван. Пока жива память.
Лев Якутянин (2025)
#Нестеров