Окуджава к армянам
Полночь над Босфором. Время тишины.
Но в стамбульском мраке, что велик и нем,
крики моих предков преданных слышны…
Инч пити асем? Инч пити анем?
Если б можно было, как заведено,
вытравить из сердца, позабыть совсем,
но на древних плитах — черное пятно…
Инч пити анем? Инч пити асем?
Это ль не отрава? Это ли не яд?
Полночь быстротечна. Времени в обрез.
Если я не знаю, ты, мой дальний брат,
инч пити анес? Инч пити асес?
Булат Окуджава
Полночь над Босфором
Была полночь над Босфором. Не та, книжная, сотканная из восточных сказок и императорских снов, а настоящая — плотная, почти осязаемая, пропитанная солёным дыханием пролива и тяжким паром неисповедимых вод. В этот час город не спит — он затаился, и в этой призрачной паузе, в зыбком молчании, рождается иной звук: не голос, а само звучание времени, гудит в крови, как натянутая струна.
Тогда являются они — не тени и не лики, а нечто большее: неотпущенное прошлое, не похороненное до конца. Оно струится в жилах, оно дышит в ритме сердца. Это предки, чьи речи были оборваны на полуслове, чьи судьбы не получили разрешения, чьё прощение не было даровано. Они не являются — они пребывают. Они — немой вопрос, вросший в плоть.
И является взору тот камень. Не важно, от стены ли храма, из мостовой ли древнего квартала, с ли холма, где спят прахи. На нём — пятно. Не грязь и не плесень, а нечто вроде раны, тёмное и влажное, что не высыхает веками. Его не берёт ни время, стирающее горы, ни огонь веры, ни горькие воды забвения. Это знак того, что случилось, но не завершилось; что ушло, но не оставило.
И тогда из самой глубины поднимается он — вопрос, что проще любого слова и страшнее любой мысли:
«Инч пити асем? Инч пити анем?»
Что же мне сказать? Что же мне делать?
Это не вопль отдельной души. Это стон, выношенный целым народом, что обречён носить в себе память, как незаживающую рану. Как боль, которую невозможно передать, ибо нет для неё слов на языке живых. Как долг перед теми, кто не дожил, не дождался ответа, не был услышан в свой последний час.
И самая тяжкая ноша — не сама память. Тяжелее — тихая, неотступная вина живых перед мёртвыми. Она не вопиет, не требует расплаты — она просто есть. Непрошенная, неизбывная, она становится фоном бытия, его горьким привкусом.
И поэт в такие часы — уже не поэт. Он — лишь человек, стоящий на краю безмолвной бездны истории. Он смотрит в эту тёплую, бархатную тьму и говорит уже не словами, а всей кровью своей, обращаясь к незримому собеседнику, к самому себе, к каждому, кто способен услышать:
«А ты? Ты что сделаешь? Ты что скажешь?»
И ответа нет. Он не ждёт тебя впереди. Его предстоит найти — или не найти — здесь и сейчас, перед тем самым камнем, перед тем самым тёмным пятном на совести, что у каждого — своё.
Лев Якутянин
#БулатОкуджава
Полночь над Босфором. Время тишины.
Но в стамбульском мраке, что велик и нем,
крики моих предков преданных слышны…
Инч пити асем? Инч пити анем?
Если б можно было, как заведено,
вытравить из сердца, позабыть совсем,
но на древних плитах — черное пятно…
Инч пити анем? Инч пити асем?
Это ль не отрава? Это ли не яд?
Полночь быстротечна. Времени в обрез.
Если я не знаю, ты, мой дальний брат,
инч пити анес? Инч пити асес?
Булат Окуджава
Полночь над Босфором
Была полночь над Босфором. Не та, книжная, сотканная из восточных сказок и императорских снов, а настоящая — плотная, почти осязаемая, пропитанная солёным дыханием пролива и тяжким паром неисповедимых вод. В этот час город не спит — он затаился, и в этой призрачной паузе, в зыбком молчании, рождается иной звук: не голос, а само звучание времени, гудит в крови, как натянутая струна.
Тогда являются они — не тени и не лики, а нечто большее: неотпущенное прошлое, не похороненное до конца. Оно струится в жилах, оно дышит в ритме сердца. Это предки, чьи речи были оборваны на полуслове, чьи судьбы не получили разрешения, чьё прощение не было даровано. Они не являются — они пребывают. Они — немой вопрос, вросший в плоть.
И является взору тот камень. Не важно, от стены ли храма, из мостовой ли древнего квартала, с ли холма, где спят прахи. На нём — пятно. Не грязь и не плесень, а нечто вроде раны, тёмное и влажное, что не высыхает веками. Его не берёт ни время, стирающее горы, ни огонь веры, ни горькие воды забвения. Это знак того, что случилось, но не завершилось; что ушло, но не оставило.
И тогда из самой глубины поднимается он — вопрос, что проще любого слова и страшнее любой мысли:
«Инч пити асем? Инч пити анем?»
Что же мне сказать? Что же мне делать?
Это не вопль отдельной души. Это стон, выношенный целым народом, что обречён носить в себе память, как незаживающую рану. Как боль, которую невозможно передать, ибо нет для неё слов на языке живых. Как долг перед теми, кто не дожил, не дождался ответа, не был услышан в свой последний час.
И самая тяжкая ноша — не сама память. Тяжелее — тихая, неотступная вина живых перед мёртвыми. Она не вопиет, не требует расплаты — она просто есть. Непрошенная, неизбывная, она становится фоном бытия, его горьким привкусом.
И поэт в такие часы — уже не поэт. Он — лишь человек, стоящий на краю безмолвной бездны истории. Он смотрит в эту тёплую, бархатную тьму и говорит уже не словами, а всей кровью своей, обращаясь к незримому собеседнику, к самому себе, к каждому, кто способен услышать:
«А ты? Ты что сделаешь? Ты что скажешь?»
И ответа нет. Он не ждёт тебя впереди. Его предстоит найти — или не найти — здесь и сейчас, перед тем самым камнем, перед тем самым тёмным пятном на совести, что у каждого — своё.
Лев Якутянин
#БулатОкуджава