АНАСТАСОВ СОН
Анастас Иванович проснулся от того, что на неподвижно висящем портрете шевельнулись усы. Не на портрете товарища Сталина – тот пребывал в идеальном, восковом спокойствии. Шевельнулись его собственные, густые и чёрные, на его же собственном изображении в рамке, полученном в прошлом году к юбилею.
«Галлюцинация, – мгновенно констатировал он. – Переутомление. Надо бы сгонять в Сочи. Или в Минеральные Воды».
Но ехать никуда не хотелось. Хотелось лежать в полутьме кабинета на кожаной софе, где даже в июльскую жару веяло прохладой казённого камня, и слушать, как за стенами гудит, живёт, гремит столица. Он был её частью – этой бесконечной, сложной машины. Не шестерёнкой. Скорее тем, без чего всё начинает скрипеть.
Он прикрыл глаза, и тут же услышал лёгкое шуршание. Открыл. На бюро, рядом с хрустальным пресс-папье в виде танка, сидел маленький, не больше крысы, бес. Не классический, рогатый, а вполне советский, служебный. В стёганой ватной телогреечке, в сапожках. На голове – пилотка с малюсенькой, но отчётливой красной звёздочкой.
– Товарищ Микоян? – пропищал бес, листая какую-то потрёпанную папку.
– Я самый, – ответил Анастас Иванович без особого удивления. В его жизни, длинной, как железнодорожная насыпь, случалось и не такое.
– По документам выходит – вам пора, – деловито сообщил бес, тыча крохотным коготком в бумагу. – Пора на покой. В небытие, так сказать. Согласно графику.
– Какой график? – спросил Микоян мягко. Он приподнялся на локте, и его глаза, умные, проницательные, как у хорошего врача, сузились.
– Общий. Неминуемость. Смена эпох, – бес развёл лапками. – Всё имеет конец. Вы же знаете.
– Знаю, – кивнул Микоян. – Но в вашем графике, очевидно, не учтён коэффициент живучести.
– ???
– Формула выживания, дружок. Она проста: никогда не быть первым. Никогда не быть последним. Всегда быть рядом. И немного в стороне. Ты посмотри на меня, – Анастас Иванович сел, его голос зазвучал задушевно, по-товарищески. – Революция, Гражданская, индустриализация, война, оттепель… Сколько их, эпох-то? А я всё тут. Я, понимаешь, как хороший миндальный торт. Не первое блюдо, не последнее. Но всегда к месту. И всем вроде как приятен.
Бес нахмурился, сбился, поскрёб коготком по пилотке, словно потерял нужную строку.
– Но неминуемость…
– Неминуемость обычно настигает тех, кто слишком спешит оказаться впереди, – заметил Микоян. – Я же предпочитаю ехать в вагоне. Или, на худой конец, на подножке. Но в потоке. В самом потоке.
Он потянулся к столику, взял печенье «Юбилейное», отломил кусочек и протянул бесу.
– Угощайся. Продукция моей фабрики. Неплохо, а?
Бес, смущённо, взял крошку. Попробовал. Пискнул одобрительно.
– Вкусно.
– Вот видишь, – улыбнулся Микоян. Его усы, настоящие, на лице, задорно подрагивали. – И ведь переживёт нас всех, этакая вкусная мелочь. И портреты, и лозунги… – он кивнул на неподвижное лицо в раме на стене, – всё это уходит быстрее, чем кажется. А торт «Киевский» и «Юбилейное» печенье – останутся. Потому что это – вне графика. Это – навсегда.
Бес что-то забормотал, смущённо покопался в своей папке, а потом просто взял и растаял. Растаял, как дымка от папиросы «Казбек» в спокойном воздухе кабинета.
Анастас Иванович Микоян лёг обратно на прохладную кожу, заложил руки за голову. За окном, над Москвой, медленно плыла июльская луна, большая, бледная, ни на что не влияющая. Он смотрел на неё и думал о том, что завтра нужно будет обязательно позвонить насчёт новых холодильников для «Артека». И про рецептуру абхазских лепёшек не забыть. И про то, как бы ещё улучшить качество мороженого. Потому что без этого всё остальное не имеет вкуса. Всё остальное – суета, графики и мелкие, недальновидные бесы. А он, Анастас Иванович, будет жить. Потому что он – вне графика. Он – вечный. Как миндальный торт. Как хорошее мороженое.
#АнастасовСон
Анастас Иванович проснулся от того, что на неподвижно висящем портрете шевельнулись усы. Не на портрете товарища Сталина – тот пребывал в идеальном, восковом спокойствии. Шевельнулись его собственные, густые и чёрные, на его же собственном изображении в рамке, полученном в прошлом году к юбилею.
«Галлюцинация, – мгновенно констатировал он. – Переутомление. Надо бы сгонять в Сочи. Или в Минеральные Воды».
Но ехать никуда не хотелось. Хотелось лежать в полутьме кабинета на кожаной софе, где даже в июльскую жару веяло прохладой казённого камня, и слушать, как за стенами гудит, живёт, гремит столица. Он был её частью – этой бесконечной, сложной машины. Не шестерёнкой. Скорее тем, без чего всё начинает скрипеть.
Он прикрыл глаза, и тут же услышал лёгкое шуршание. Открыл. На бюро, рядом с хрустальным пресс-папье в виде танка, сидел маленький, не больше крысы, бес. Не классический, рогатый, а вполне советский, служебный. В стёганой ватной телогреечке, в сапожках. На голове – пилотка с малюсенькой, но отчётливой красной звёздочкой.
– Товарищ Микоян? – пропищал бес, листая какую-то потрёпанную папку.
– Я самый, – ответил Анастас Иванович без особого удивления. В его жизни, длинной, как железнодорожная насыпь, случалось и не такое.
– По документам выходит – вам пора, – деловито сообщил бес, тыча крохотным коготком в бумагу. – Пора на покой. В небытие, так сказать. Согласно графику.
– Какой график? – спросил Микоян мягко. Он приподнялся на локте, и его глаза, умные, проницательные, как у хорошего врача, сузились.
– Общий. Неминуемость. Смена эпох, – бес развёл лапками. – Всё имеет конец. Вы же знаете.
– Знаю, – кивнул Микоян. – Но в вашем графике, очевидно, не учтён коэффициент живучести.
– ???
– Формула выживания, дружок. Она проста: никогда не быть первым. Никогда не быть последним. Всегда быть рядом. И немного в стороне. Ты посмотри на меня, – Анастас Иванович сел, его голос зазвучал задушевно, по-товарищески. – Революция, Гражданская, индустриализация, война, оттепель… Сколько их, эпох-то? А я всё тут. Я, понимаешь, как хороший миндальный торт. Не первое блюдо, не последнее. Но всегда к месту. И всем вроде как приятен.
Бес нахмурился, сбился, поскрёб коготком по пилотке, словно потерял нужную строку.
– Но неминуемость…
– Неминуемость обычно настигает тех, кто слишком спешит оказаться впереди, – заметил Микоян. – Я же предпочитаю ехать в вагоне. Или, на худой конец, на подножке. Но в потоке. В самом потоке.
Он потянулся к столику, взял печенье «Юбилейное», отломил кусочек и протянул бесу.
– Угощайся. Продукция моей фабрики. Неплохо, а?
Бес, смущённо, взял крошку. Попробовал. Пискнул одобрительно.
– Вкусно.
– Вот видишь, – улыбнулся Микоян. Его усы, настоящие, на лице, задорно подрагивали. – И ведь переживёт нас всех, этакая вкусная мелочь. И портреты, и лозунги… – он кивнул на неподвижное лицо в раме на стене, – всё это уходит быстрее, чем кажется. А торт «Киевский» и «Юбилейное» печенье – останутся. Потому что это – вне графика. Это – навсегда.
Бес что-то забормотал, смущённо покопался в своей папке, а потом просто взял и растаял. Растаял, как дымка от папиросы «Казбек» в спокойном воздухе кабинета.
Анастас Иванович Микоян лёг обратно на прохладную кожу, заложил руки за голову. За окном, над Москвой, медленно плыла июльская луна, большая, бледная, ни на что не влияющая. Он смотрел на неё и думал о том, что завтра нужно будет обязательно позвонить насчёт новых холодильников для «Артека». И про рецептуру абхазских лепёшек не забыть. И про то, как бы ещё улучшить качество мороженого. Потому что без этого всё остальное не имеет вкуса. Всё остальное – суета, графики и мелкие, недальновидные бесы. А он, Анастас Иванович, будет жить. Потому что он – вне графика. Он – вечный. Как миндальный торт. Как хорошее мороженое.
#АнастасовСон