Глава, которая всё-таки случилась
Ереван в тот вечер был не просто тих — он был наглухо закупорен, как склеп. Воздух, густой и тяжёлый, словно состоял не из молекул, а из спрессованного времени — все тех же 1700 лет, которые вдруг перестали быть фундаментом и стали обвинением. Город под ним лежал, затаив дыхание, будто боялся пошевельнуться и обрушить что-то ненужное.
Никол Властович вышел из стеклянного саркофага власти. Его тень, пойманная в перекрестье прожекторов, корчилась на асфальте, будто её пытали невидимые щупальца. Он шёл на встречу, которую не назначал. Его вызывали. «Вас ждут у подножья. Там, где решают вопросы, которые вы задавать не смеете».
Дорога вела не в резиденцию Католикоса всех армян. Она вела к древнейшим стенам, слепым и немым, которые помнили всё: и крещение царя Трдата, и звон мечей, и молитвы в пустоту. Но сейчас эти стены не просто молчали. Они наблюдали. В их глухой, туфовой плоти чудилось биение — медленное, как отсчёт геологических эпох. Это была не его Армения. Это была Армения, которая смотрела на него, как на временное недоразумение.
Зал, куда его впустила та же безликая тень, был пуст. Совершенно пуст. Ни кресел, ни стола. Только голый камень пола и несколько свечей, горевших в нишах неровным, тревожным пламенем. В центре, на полу, лежал лист современной бумаги с сухим гербом. На нём — проект указа. О смещении. О назначении. Логичный, железобетонный, как смета на строительство дороги. И на этом листе — чёткий, влажный отпечаток перстня Католикоса всех армян. Того, кого он собирался низложить завтра утром. Не чернильный. Будто перстеньприжали к бумаге, обмакнув в тёплое миро или в остывающую кровь.
Печать стояла не как резолюция, а как клеймо. Немое, ужасающее подтверждение, что его расчётливый замысел уже превратился в вечное преступление. История сама скрепила его приговор, прежде чем он успел его подписать. Холод пополз по позвоночнику не из воздуха, а изнутри, из самых костей. Его не ждал человек. Его ждал факт. Факт, которому 1700 лет. Факт, который, казалось, сейчас материализовался в этой пустоте, давящей на барабанные перепонки тишиной целого мира.
— Я навожу порядок! — хрипло сказал он в пустоту, и его голос, привыкший греметь в залах, бессильно шлёпнулся о камни, как дохлая рыба. — Церковь не может быть государством в государстве! Это — архаика!
В ответ тишина сгустилась. Ему показалось, что стены слегка наклонились, будто гигантские, каменные судьи склонились над букашкой, вознамерившейся переписать законы гравитации. Не своими огромными ушами, а всей кожей он уловил не звук, а значение, проступившее в воздухе: «Архаика — это несколько твоих разрушит льных лет у власти против наших семнадцати веков. Ты хочешь сломать не человека. Ты хочешь сломать ось. И мир, который на ней держится, рухнет тебе же на голову».
Он вспомнил доводы своих советников: «Каноны можно трактовать… Исторический прецедент… Лояльный синод…» Это была такая красивая, отточенная логика. Здесь же, в этой давящей пустоте, она рассыпалась в прах, как гнилая ткань. Здесь правили не каноны. Здесь правило время, принявшее форму безмолвия.
— Я могу это сделать! — уже почти крикнул он, сжимая в кармане тот самый лист. — У меня есть все рычаги! Право сильного!
Ветер, которого не могло быть в закупоренном зале, донёс до него запах — не ладана. Запах холодного камня, пыли с дорог, по которым шли ещё апостолы, и сладковатый, тошнотворный душок тлена. Запах раскола, того самого, который он готовил. Он не был административным актом. Он был духовным трупом, и он уже начал разлагаться, и этот смрад почуяли первыми здесь, в самом сердце молчания.
Никол Властович выбежал на улицу,задыхаясь. Отдышавшись, побрёл обратно — к своим рычагам и планам. Но теперь он понимал: завтрашнее решение — это не политический ход. Это — ритуал. И он готовился принести в жертву не должность. Он готовился принести в жертву саму непрерывность. А духи, вызванные таким ритуалом, как известно, никогда не довольствуются тем, что им предложат. Они всегда берут больше.
Гор Балаян
Ереван в тот вечер был не просто тих — он был наглухо закупорен, как склеп. Воздух, густой и тяжёлый, словно состоял не из молекул, а из спрессованного времени — все тех же 1700 лет, которые вдруг перестали быть фундаментом и стали обвинением. Город под ним лежал, затаив дыхание, будто боялся пошевельнуться и обрушить что-то ненужное.
Никол Властович вышел из стеклянного саркофага власти. Его тень, пойманная в перекрестье прожекторов, корчилась на асфальте, будто её пытали невидимые щупальца. Он шёл на встречу, которую не назначал. Его вызывали. «Вас ждут у подножья. Там, где решают вопросы, которые вы задавать не смеете».
Дорога вела не в резиденцию Католикоса всех армян. Она вела к древнейшим стенам, слепым и немым, которые помнили всё: и крещение царя Трдата, и звон мечей, и молитвы в пустоту. Но сейчас эти стены не просто молчали. Они наблюдали. В их глухой, туфовой плоти чудилось биение — медленное, как отсчёт геологических эпох. Это была не его Армения. Это была Армения, которая смотрела на него, как на временное недоразумение.
Зал, куда его впустила та же безликая тень, был пуст. Совершенно пуст. Ни кресел, ни стола. Только голый камень пола и несколько свечей, горевших в нишах неровным, тревожным пламенем. В центре, на полу, лежал лист современной бумаги с сухим гербом. На нём — проект указа. О смещении. О назначении. Логичный, железобетонный, как смета на строительство дороги. И на этом листе — чёткий, влажный отпечаток перстня Католикоса всех армян. Того, кого он собирался низложить завтра утром. Не чернильный. Будто перстеньприжали к бумаге, обмакнув в тёплое миро или в остывающую кровь.
Печать стояла не как резолюция, а как клеймо. Немое, ужасающее подтверждение, что его расчётливый замысел уже превратился в вечное преступление. История сама скрепила его приговор, прежде чем он успел его подписать. Холод пополз по позвоночнику не из воздуха, а изнутри, из самых костей. Его не ждал человек. Его ждал факт. Факт, которому 1700 лет. Факт, который, казалось, сейчас материализовался в этой пустоте, давящей на барабанные перепонки тишиной целого мира.
— Я навожу порядок! — хрипло сказал он в пустоту, и его голос, привыкший греметь в залах, бессильно шлёпнулся о камни, как дохлая рыба. — Церковь не может быть государством в государстве! Это — архаика!
В ответ тишина сгустилась. Ему показалось, что стены слегка наклонились, будто гигантские, каменные судьи склонились над букашкой, вознамерившейся переписать законы гравитации. Не своими огромными ушами, а всей кожей он уловил не звук, а значение, проступившее в воздухе: «Архаика — это несколько твоих разрушит льных лет у власти против наших семнадцати веков. Ты хочешь сломать не человека. Ты хочешь сломать ось. И мир, который на ней держится, рухнет тебе же на голову».
Он вспомнил доводы своих советников: «Каноны можно трактовать… Исторический прецедент… Лояльный синод…» Это была такая красивая, отточенная логика. Здесь же, в этой давящей пустоте, она рассыпалась в прах, как гнилая ткань. Здесь правили не каноны. Здесь правило время, принявшее форму безмолвия.
— Я могу это сделать! — уже почти крикнул он, сжимая в кармане тот самый лист. — У меня есть все рычаги! Право сильного!
Ветер, которого не могло быть в закупоренном зале, донёс до него запах — не ладана. Запах холодного камня, пыли с дорог, по которым шли ещё апостолы, и сладковатый, тошнотворный душок тлена. Запах раскола, того самого, который он готовил. Он не был административным актом. Он был духовным трупом, и он уже начал разлагаться, и этот смрад почуяли первыми здесь, в самом сердце молчания.
Никол Властович выбежал на улицу,задыхаясь. Отдышавшись, побрёл обратно — к своим рычагам и планам. Но теперь он понимал: завтрашнее решение — это не политический ход. Это — ритуал. И он готовился принести в жертву не должность. Он готовился принести в жертву саму непрерывность. А духи, вызванные таким ритуалом, как известно, никогда не довольствуются тем, что им предложат. Они всегда берут больше.
Гор Балаян